Читать онлайн книгу "Депрессия, роботы и один велосипед – 2"

Депрессия, роботы и один велосипед – 2
Павел Николаевич Губарев


Новые истории о новых испытаниях для знакомых героев. Катя отправляется расследовать происшествие на далёкой планете. По слухам – там откопали ворота в ад. Мэр города узнаёт, что жена изменяет ему с его старым другом. Вместо развода он готовит странную ловушку для друга. Транспортный магнат застревает на пересадочном пункте в глубоком космосе и затевает бунт против пилота. "Чёрное зеркало" плюс "Лжец на кушетке". Книга не только подарит множество детективных и фантастических сюжетов, но и расскажет о том, что происходит в кабинете психотерапевта, поможет распознать у себя и у близких душевную болезнь и подскажет первые шаги к психическому здоровью. Содержит нецензурную брань.





Павел Губарев

Депрессия, роботы и один велосипед – 2





2130. Шарлотта и Жозеф


Он смотрит на мою жену и быстро отводит взгляд.

Я понимаю, что с ним происходит. Он хочет её. И ещё хочет взять платок и стереть с её губ следы моего поцелуя. В последний раз я поцеловал её два дня назад, но где-то в её теле до сих пор есть микроскопические частички меня. Со слюной, с дыханием, с прикосновениями я впитался в неё и слился с ней. Он не может смотреть на Шарлотту и не видеть её законного супруга – мэра Жана Мерсье. Поэтому хочет распылить её на атомы, удалить каждый, который проник в её тело из моего, и собрать вновь. Слить несколько десятков килограммов чистой от Жана Мерсье материи в новую Шарлотту. Он снова смотрит на неё украдкой, не в глаза, а на шею, на светлые пряди, на пушок под линией волос, прячущийся за воротничок блузки. Он ненавидит материю, он ненавидит пространство, каждый миллиметр, отделяющий его от неё, он ненавидит время: он хочет вернуться в прошлое и убить меня до того, как Шарлотта ушла от него ко мне.

Лотти, конечно, любит жаловаться на меня друзьям. Особенно, когда я это слышу. Я уделяю ей мало внимания. Справедливый упрёк. Мэр третьего по величине города в стране не может найти времени для своей супруги. Но не сейчас, Лотти. Сейчас я слушаю тебя внимательно. И тебя, Жозеф.

Я обычно не слежу за женой и не подслушиваю её разговоры.

Но мне надо убедиться, что Жозеф не задумал меня убить. Я смогу понять это даже из якобы случайно брошенной фразы, невинного вопроса. Лотти не сможет, а я смогу. Говорят, политики чёрствые и грубые. Это не так. Любой талантливый карьерист знает, как важно уметь тонко чувствовать людей. Без этого невозможно договариваться с ними, управлять ими, дружить с ними. Я не хожу с Лотти в театр именно по этой причине: я слишком сильно сопереживаю актёрам. Кино могу смотреть – и плоское и виртуальное. На живых страдающих людей – нет.

– Как у Жана с ногой? Всё ещё болит? – спрашивает про меня Жозеф. Ну, собственно, вот.

– Болит, – отвечает Лотти. – Раз в неделю он проводит несколько часов в клинике. Врачи назначили процедуры, чтобы уменьшить боль. – И добавляет:

– Этот Жан. Ты знаешь Жана. Ему всегда всего мало.

На долю секунды в глазах Жозефа появляется замешательство. Он не понимает, почему Лотти вдруг взялась критиковать мой характер после комментария о моей ноге. А я знаю. Это моя жена в конце концов. Лотти – моя маленькая Лотти: полтора метра проницательности в деловом костюме – думает, что я ей изменяю. Сплю с медсёстрами. К сожалению, я не могу её разубедить.

– Ему всего мало. Этот автомобиль слишком медленный. Этот дом не самый просторный. Эта должность слишком низкая. Эта… ну ты понимаешь.

Лотти хотела сказать, что мне мало одной женщины, но не решилась. Она закусила губу и посмотрела на Жозефа. Жозеф, который до сих пор не может простить меня и мою ненасытность, которая заставила меня отбить у него Лотти, выпрямился и застыл, как будто вся вода в его теле превратилась в лёд. Жозеф тоже не дурак и тоже умеет чувствовать людей. Он понял, что у Шарлотты накопились обиды на меня. Он понял, что выпади ей возможность мне немного насолить – она это сделает. Он помнил, как они были близки. Иными словами, он понял, что Шарлотта может изменить мне в отместку, хотя себе ещё в этом не призналась. Они ещё по меньшей мере несколько недель будут идти навстречу друг другу по лабиринту из неловкости, самозапретов и сомнений – как две лабораторные крысы. И как за крысами за ними будут наблюдать сотни электронных глаз.

Мой бывший друг и моя будущая бывшая жена.

Разница между мной и Жозефом в том, что мой эмоциональный интеллект развит от природы. Его – от злости. Жозеф себе не признается никогда, но он сегодняшний – это моих рук дело. Когда я стал ухаживать за Лотти, я не только старался произвести впечатление на неё, в то время счастливую с Жозефом. Я исказил весь мир вокруг пары. Её родители узнали, что я из хорошей семьи. Куда более благополучной и известной, чем семья Жозефа. И не молчали об этом. В университете, где мы трое учились, стали говорить обо мне. Её подруги говорили обо мне. Мои бывшие девушки говорили обо мне. Я сделал так, что дороги нашего города перестали вести в Рим и стали вести ко мне. Уличные указатели гласили: «Париж – 678 км, Жан Мерсье – 2.5 км». Сила гравитации стала моей сообщницей и Лотти, упав со скейта, летела не вниз, а в мои объятья.

Поэтому, когда с Лотти случилось то, что случилось, Жозеф обозлился не только на меня, но и на весь мир. И поскольку он был не дурак, то со временем понял, что мир на самом деле остался таким же, каким и был. Тогда он обозлился на себя. Беспечный сытый студент – единственный ребёнок стоматолога и астрономки – внезапно ощутил себя человеком второго сорта. Но я никогда не водился с кем попало, и не садился пить вина с людьми дрянными или хотя бы скучными. А с Жозефом мы выпили никак не меньше двенадцати сотен ящиков игристого. И Жозеф, если уж говорить о сортах, всегда был первосортным. Первосортным собеседником и шутником, первосортным другом и музыкантом.

Но есть сорт первый, а есть сорт «Мерсье».

Будь Жозеф постарше и поциничней, он бы это проглотил. Но он был молод, он сделал глоток и отравился. Скривился, перестал курить травку и стал пить водку. Потом бросил пить, ушёл из института и уехал в Париж. Исчез из моей жизни. Как ему казалось.

Я не переставал за ним следить. Мои компьютеры всегда были в курсе, где он и чем занимается. Нельзя так просто упустить из виду человека, который знает о тебе чуть больше, чем надо. Всем можно, а политику Жану Мерсье нельзя.

К тому же Жозеф стал журналистом. Журналисты понимают, что такое информация и умеют ей больно ударить.

– Понимаю, – говорит Жозеф Лотти. И уточняет: – Процедуры каждую неделю? В клинике?

Догадался. Я понимаю, что он не остановится. Он будет собирать сведения, составлять компромат и ждать момента, чтобы опубликовать. Жан Мерсье, которого он знал, помешал бы этому. Помешал бы прямо сейчас, устроил ловушку на выходе из этого ресторана. Но Жан Мерсье изменился.

Новый Жан Мерсье будет ему помогать.



Жозеф молодчина. Он прав: я хожу в клинику не из-за ноги. Да, нога болит. Болит с того самого дня, как меня переехал пьяный студент – на глазах у Жозефа, кстати. Но болит не так сильно, чтобы мешать жить. К счастью, медицина настолько продвинулась, что нога едва ли не как новая. Мышцы и сухожилия улеглись почти туда, куда им положено, и лишь тихие сигналы от нервов напоминают о том, что несколько часов моей жизни нога была рваным мясом на кости.

Мясом сорта «Мерсье».

Медицина, однако не продвинулась в другом вопросе. В вопросе отверстий в черепах, в вопросе электроники, которую вставляют в черепа. В вопросе проводов, примыкающих к нервам. В вопросе связки человека и компьютера.

Кто-то смог стать киборгом: улучшить мозг микросхемами памяти и процессорами, а кто-то нет. Я не смог. Сперва, конечно, расстроился. Потом, когда выяснилось, что на киборгов смотрят косо, решил, что так оно и к лучшему.

Жан Мерсье не должен отличаться от избирателей. Неприятная правда (не спорьте с социологией, либералы) состоит в том, что политику во Франции лучше не быть арабом, евреем, геем или киборгом. Можно, но не нужно.

Жозеф это знает. Жозеф также помнит, что мне всего всегда мало. Мой бывший друг (как же я скучаю по тебе, Жозе! По тебе и по твоему смешливому взгляду из-под кудрей) это помнил и знал, что моё мэрство – остановка на дороге к президентству. И когда я двинусь дальше, то остановить меня может только массивный булыжник, упавший на рельсы. Жозеф помнит и то, что на моём затылке есть разъём. Прекрасно понимая, что политик в здравом уме не будет носить на затылке чип, он подозревает (и правильно, мой утративший кудри, но прибавивший в уме приятель), что я не сдамся и буду подключать к порту новую и новую электронику.

У самого Жозефа есть точно такой же разъём, но он даже не хочет о нём вспоминать. И правильно: в те годы, когда мы просверлили себе по отверстию в черепе, мы не получили ничего, кроме дурных галлюцинаций, послеоперационной боли и ночных кошмаров. Жозефу и в голову бы не пришло пытать счастья ещё раз. Если розовая ткань его мозга (которая, если подумать пару секунд, и есть Жозеф), не хочет дружить с кремнием, то пусть остаётся при своём. Однако такой неугомонный тип как Мерсье будет продолжать насиловать себя и свой мозг (что как мы выяснили – одно и то же), и Жозеф это знает.

Но не знает, зачем.

Ему, конечно, неважно – зачем. Жан Мерсье как и любой другой человек имеет отверстия в теле. В случае с Мерсье – ненасытные. Это так отвратительно, что даже я начинаю думать о себе в третьем лице. Для моего рта нет слишком вкусной еды и достаточно изысканного вина. Для моих ноздрей нет слишком хорошего парфюма, для моих ушей недостаточно Моцарта, и не существует (я, конечно, иногда изменял Шарлотте, но немного – всего двенадцать раз) слишком красивых женщин для моих глаз.

Не мог я оставить в покое и ещё одно отверстие, которое есть не у всех, а только у самых лихих: разъём на затылке. Осталось прибавить два к двум и получить четыре. Разъём нулевых годов штука крайне громоздкая по меркам нервных клеток. Склонная к воспалению и отторжению, капризная и ненадёжная, как французская пресса. Конечно, все эксперименты по подключению должны проводиться в клинике.

И, конечно, раз уж Мерсье каждую неделю отправляется на истязания, то приз будет лакомый, не так ли? Политик с двойным мозгом – это больше, чем политик. А может, у меня появились не только политические амбиции, но и задумка романа? В любом случае, очевидно, приз достаточно лакомый, чтобы обманывать окружающих, в том числе жену. Тут мнения у Шарлотты и Жозефа расходятся. Жозеф думает, что моя любовница – нейрохирургия.

Шарлотта думает, что я раз в неделю встречаюсь со шлюхами.



Она ждёт меня в холле. Я делаю комплимент её новым серёжкам, она улыбается, как ребёнок и замирает, как замирает всякий раз перед моим объятием. И я обнимаю её. И я чувствую её беспокойство. Голова Шарлотты не покоится на моём плече, и дышит моя прелестная жена чуть глубже и чаще, чем моя прелестная жена дышит обычно. Я же говорил, что я внимательный муж. И я понимаю, что нам предстоит грустный разговор.

Потому что Шарлотта принюхивается. Бедная женщина втягивает носом летучие молекулы, взлетающие с моего тела и пиджака. Запах секса? Запах чужих духов? Нет, Шарлотта. Я пахну тем, чем пахнут стерильные медицинские вещи. Я пахну кровью, зажимами и болью. Лекарствами в конце концов.

– Ты будешь сегодня дома пораньше? – спрашивает она, отстраняясь.

– Извини, Шарли. Завтра.

Я показываю ей своё расписание. Мой день состоит из разноцветных квадратиков. В квадратики вписаны встречи с разными людьми разной степени неприятности. Бог свидетель, я бы с удовольствием отодвинул вечернюю встречу ради неё, но именно сегодня мы с моей командной отвратительных людей собрались наступать на пятки другой компании отвратительных людей, потому что третье сборище моральных уродов начало наступать на пятки нам. Это называется «политика», и я считаю это формой заботы о людях.

Партия СНДП раскачивала недовольство горожан мусоросжигательным заводом, который давно пора было модернизировать. Поскольку завод должен был стоять, мы наняли с десяток футбольных фанатов, которые устроили акцию у завода, изображая защитников памятника архитектуры. Завод, конечно, плохо тянул на памятник, но ради Мерсье любой старался выглядеть лучше – даже бетонная коробка.

– Если придёшь домой пораньше, – Шарлотта уже сдалась, но продолжает демонстрировать привязанность, – я наберу ванну, сделаю пену и открою вино.

Она встаёт на цыпочки и шепчет мне на ухо, хотя это лишнее: никто нас не слышит. Она обещает мне кое-что неприличное. Я смеюсь и обнимаю её. Шучу что-то в ответ. Она отстраняется и ловит мой взгляд.

За долю секунды наш брак рушится. В моём взгляде она читает удовлетворённость. Она не понимает, что происходит, но её интуиция выносит мне приговор. Она чувствует, что я не хочу того, о чём она шепчет. Должен хотеть, но не хочу. И пусть запахи врут, но ничтожное различие в диаметре зрачков выдаёт меня. Я слишком спокоен. Что-то, чем я был занят в больничных палатах, успокоило и удовлетворило Жана Мерсье.

Лотти решает, что Мерсье всё же coquin. Лжец и изменник. Детали преступления ускользали от неё, прятались за стерильными дверями матового стекла. Она не могла сказать, есть ли за ними женщина или нет. Возможно, Мерсье потянуло на киберсекс или роботов. Возможно, для него из Парижа привозят какой-то наркотик короткого действия – все эти подозрения я читаю по её глазам.

И поскольку я не могу сказать правду, то начинаю сочинять на ходу, но ложь не складывается, я молчу и вижу, как разочарование растёт в глазах Шарлотты. Я тянусь поцеловать их, но в эту секунду на моё время начинает наползать следующий квадратик расписания: ко мне быстрым шагом приближается помощник, олицетворяя собой движение мэра по календарю.

Планы на будущее – такая дрянь. Я бы хотел дать лекцию выпускникам моей альма матер и рассказать им о своих ошибках. Пусть сторонятся тайм-менеджмента и уделяют больше времени психогигиене. К сожалению, эту лекцию тоже придётся запланировать в календаре, а я не вынесу такой иронии.

Лотти грустнеет. Я прощаюсь с ней и прошу меня извинить. Она кивает и улыбается мне. Такая славная девочка. Возможно, именно в эту секунду она прощает себя за решение, которое приняла уже давно, а осознала только сейчас: она изменит мне. И это будет месть.



* * *



Они лежали в постели. Уверен, сперва им было неловко, но неловкость ушла быстро – ведь они, пусть это было давно, уже спали друг с другом. Жозеф приехал в Тулузу и ходил по знакомым улочкам, которые привели его в маленький отель, где ждала Лотти. Теперь его ладонь гуляла по знакомым изгибам её маленького тела. Я мог остановить это прежде, чем он постучал в дверь гостиничного номера. Мог испугать её звонком. Мог, пожалуй, спровоцировать арест Жозефа. Если уж на то пошло, коррупция способна на многое: да я мог бы сжечь отель. Но не сделал этого. Я был с ними взглядом и слухом, хотя и не потому, что хотел. Жозеф задумал меня уничтожить, а я совершенно точно решил помочь ему дойти до точки, когда повернуть назад уже не получится.

Она жаловалась ему на одиночество. На жизнь, втиснутую между моими цветными квадратиками. На те квадратики, где она предоставлена сама себе. На те, в которых должна появляться на публике с мужем и улыбкой. На властного и ненасытного мужа, который влюбил её в себя и не даёт разлюбить. Это проблема Мерсье и той реальности, которую он создаёт вокруг себя. Шарлотта могла бы заявить что уходит или прислать адвоката с требованием развода. Она могла бы начать делать собственную карьеру или устроить бунт, отказавшись появляться на публике в образе счастливой жены. Это бесполезно. В реальности мэра Мерсье вода, вытекая из открытого крана превращается в вино его любимого сорта, не успевая долететь до раковины. Пуля, выпущенная из пистолета, разворачивается в воздухе и начинает улыбаться, потому что обаяние Мерсье творит чудеса.

Жозеф жаловался Шарлотте на одиночество. Это было одиночество иного толка. Женщины, не имеющие смысла. Работа, отвлекающая от самого себя. Хобби, наполняющие его душу не до конца, потому что в его душе всегда оставалось место для Шарлотты. Это была его жизнь. Несколько переменных уравнения, которое он не знал. Которое написал за него великий математик на небесах.

Они замолчали, потому что почувствовали, что искренности сегодня было больше, чем нужно, и Жозеф начал говорить о музыке. О том, как в старинной записи, которая называется «Одинокая в Киото», звучит петляющая мелодия и мелодия сменяется странным монотонным звуком, напоминающим каплю, отчего вся композиция вдруг застывает, и внимание слушателя застывает вместе с музыкой. Как его успокаивает эта музыка, как она тормозит мысли, когда ему хочется перестать думать обо всём, что разрывает душу.

Чёрт, Жозеф действительно разбирался в музыке прошлого века. Жозеф умел тонко чувствовать. И чёрт, они с Шарлоттой понимали друг друга. Мерсье в сравнении с ними слишком шумный и быстрый, слишком яркий и интересный. Эти двое любили всматриваться в полутона. Им была нужна эта полутёмная комната.

Я бы оставил их там, если бы Жозеф удовлетворился тем, что моя жена оказалась в его объятиях и теперь вдыхает и глотает его атомы, смешиваясь с ним, пропитываясь им, как простыня пропитывается их общим потом.

Но Жозеф стал задавать вопросы. А быть может, ненависть стала управлять его умом, заставляя задавать вопросы, которые вели туда, куда ведут все дороги в Тулузе – к мэру Мерсье.

И Шарлотта, ведомая вопросами, стала рассказывать, как вчера ждала мужа в клинике. Как семь минут ожидания в белом коридоре напугали её и заставили думать о смерти. Как мимо проходили врачи и больные. Быть может, смертельно больные. Как мимо прошагал священник, чтобы, видимо, совершить derniers sacrements у постели умирающего.

После этого рассказала про то, что увидела в глазах своего мужа. Наверное, не сразу, а после, но Жозеф связал эти две вещи.



Остаток вечера они провели так: Жозеф извлёк из кармана две таблетки. Написал на листе бумаги чернильной ручкой (верный себе в мелочах Жозе, мой смешной любитель старины) несколько фраз, уговорил Шарлотту принять таблетку и проглотил свою, запив стаканом воды. Таблетка выключила на несколько часов долговременную память. Каждые пять минут они словно просыпались ото сна, обнаруживали себя в номере гостиницы в объятиях друг друга – голыми и красивыми. Надпись на бумаге позволяла им сориентироваться в ситуации и не запаниковать. Не знаю, что там именно было. Наверное, нечто вроде: «Память вернётся к вам через три часа. Наслаждайтесь друг другом, да не помешает вам прошлое».

Упоминания Мерсье там не было.



Я бы, пожалуй, всё же выступил перед студентами с вот какой мыслью: байты, как и деньги, не пахнут. Добывая информацию, думайте, откуда она пришла к вам в руки. И вообще: думайте, ленивые сволочи. Представьте себе, что это не дисплей, а бумажная книга. Когда представили, задайте вопрос: чьи отпечатки пальцев на ней?

Жозеф был опытным журналистом, он знал это не хуже меня, но он оказался затянут расследованием, как подросток компьютерной игрой, не видящий ничего, кроме виртуальных врагов. Он изучил священников, приходящих в клинику, сопоставил их посещения с моим графиком и бог его знает что про меня подумал.

Ясно было, что я не исповедовался каждую пятницу после обеда. Во-первых, это можно было делать в церкви. Во-вторых, я не был верующим и не мог уверовать за все эти годы – скорее бы сам возомнил себя богом. У Мерсье мощные щупальца интеллекта, и ему трудно продать то, что он не может облапать перед покупкой.

К тому же Лотти своими подозрениями по поводу шлюх навела Жозефа на мысль о том, что Мерсье связан с церковью не только политическими делами. Католический монах-бенедиктинец Пётр Дамиани в XI веке написал «Книгу Гоморры», в которой порицал гомосексуальные связи в духовенстве. Десять веков спустя церковь не утратила своего renommеe.

Всё указывало на то, что мэр Мерсье гей, а не киборг. Арендовав медицинский кабинет, идеально защищающий своей анонимностью и законами о врачебной тайне от всех любопытных, Мерсье давал волю своей ненасытности, которая перебросилась с красивых женщин на других необычных жителей Тулузы.

Жозеф хорошо знал общественное мнение и предрассудки. Правила игры установлены и не меняются уже сотни лет, и даже Мерсье не мог их нарушить. Политик мог быть геем, но не мог оказаться скрытым геем. Священник не мог быть геем, но мог оказаться скрытым геем. Эти двое вместе работали как идеальная медиабомба. Достаточно мощная, чтобы расшатать карьеру Мерсье и разбить её с грохотом о мостовые Тулузы.

Священника, который навещал меня, звали Жак Аллар. Жозеф стал работать с подчинённым Аллара, справедливо полагая, что здоровый карьеризм заставит того выдать начальника. Толстый и серый лицом coadjuteur по имени Пьер Велуа долго молчал, пока Жозеф сооружал перед ним карточный домик из намёков и обещаний, потом кивнул и выдохнул в знак согласия сквозь пухлые губы, так что карты посыпались и никто не смог узнать про планы заговорщиков. Они сработались.

Когда в очередную пятницу Аллар пришёл ко мне, в его одежде уже поселился бионический жучок. Устройство чуткое к звукам и незаметное для сканеров моей охраны. Хотя быть может, это я сделал так, чтобы его не заметили при осмотре. Жозеф не мог этого знать.

В 14:02 священнослужитель Жак Аллар зашёл ко мне в палату и вышел из неё в 14:58. Выйдя в смежную комнату, он умылся, поговорил о чём-то с охраной, а потом вытер шею платком. При этом смахнул с воротника жучок. Повертев его в пальцах, он принял его то ли за насекомое, то ли за почку растения и выбросил вместе с платком в мусорное ведро.

Спустя час, когда я уже должен был покинуть клинику, Жозеф проник в эту комнату. Надо отдать ему должное, я почти не ожидал от него такой прыти: это закрытое помещение, и обработать персонал клиники мог только выдающийся проныра. Жозеф сильно вырос за последние годы.

Тем сильнее я ждал встречи.

Когда он склонился над мусорным ведром, чтобы найти жучок, я тихо вышел из палаты и встал рядом с ним. Он стоял на коленях как верующий в знак покорности перед богом. Он взял жучок двумя пальцами посмотрел на него жадно и брезгливо одновременно.

Тогда я поздоровался с ним.



Жозеф, конечно, выронил жучок от неожиданности, отскочил в сторону и перекатился на спину. Неловкость нашей встречи несколько сгладилась тем, что мне пришлось встать на четвереньки и достать приборчик из-под шкафа. Я протянул горошину обратно Жозефу.

– Ну, возьми. Возьми!

Жозеф послушался, продолжая паниковать.

– Ты хочешь знать, что там записано? Давай послушаем вместе. Я не знаю, как это звучит. Обычно я без сознания, когда мосье Аллар приходит ко мне.

Жозеф не ответил, озираясь и разглядывая меня. Я устал стоять на четвереньках и сел, скрестив ноги. Жозеф тоже подобрался и опёрся на ладони. Так мы и сидели, как дети на пляже после купания. Так же, как мы сидели на берегу Гарроны много лет назад. Я был в больничной рубахе. Жозеф весь покрылся потом, так что пот проступил через майку неровным тёмным пятном.

– Ну что, давай послушаем? – повторил я. И добавил: – Включай!

Приказной тон, хорошо отработанный на сотнях подчинённых, пробил Жозефа и он послушно достал оборудование из кармана джинс.

– Так это была ловушка? – спросил он, подключая жучок.

– Нет, что ты. Ты свободен. Я бы только попросил выслушать меня. Ну или хотя бы послушать то, что ты успел нашпионить.

Жозеф взглянул на меня, как пойманный вор.

– Давай! – приказал я.

Жозеф прибавил громкость, и мы услышали голос Аллара:



И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены; не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц. Волосы на голове сочтены. Барьер. И не бойтесь убивающих тело. Барьер. Ещё раз. И не бойтесь убивающих тело. Барьер. А бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить. Барьер. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? Ассарий – мелкая монета. Фиксация. Ещё раз. Волосы на голове сочтены. Барьер. Вы лучше многих малых птиц. Барьер. Малых птиц. Барьер.

Почему он сказал не «убивающих души», а «могущих убить»?



– Хватит, – сказал я. – Думаю, из записи вполне ясно, что мэр Мерсье и господин Аллард не находились в одной кровати.

Жозеф поднялся с пола, убрал планшет и сунул руки в карманы. Я улыбался, и он криво ответил на мою усмешку.

– Могу я теперь уйти? – спросил он.

– И ты не хочешь узнать, чем я занимаюсь в клинике?

– Нет, – отрезал Жозеф.

– Подумай ещё раз. Паника быстро уляжется, а вопросы останутся.

Жозеф задумался.

– Ты хотел обнародовать записанное? Знаю, что да. Вынужден тебя разочаровать, всё звучит так, как будто мэр во время медицинских процедур слушает проповедь. У тебя на руках нет ничего, кроме голоса священника, начитывающего Евангелие от Матфея.

– Это звучит странно, – заметил Жозеф.

– Согласен. Но я странный человек. Мне нужны странные проповеди.

Жозеф посмотрел на меня и кивнул. Тут я обнаружил, что странный человек к тому же сидит на полу в больничной рубахе.

– Я замёрз, – сказал я. – Пойдём в палату, я переоденусь.

Жозеф последовал за мной. Все следуют за мной, когда я об этом прошу.

– Ты знаешь, что я не только странный, но и ненасытный. Неостановимый. Чего ты не знаешь, так это того, что я знаю себя лучше прочих. Чего ты ещё не знаешь, так это того, что пару лет назад я понял, что добром это всё не кончится. Жан Мерсье будет жать на газ, его будет заносить на поворотах, а потом он расшибётся и близких расшибёт. Его либо поймают на запрещённых удовольствиях, либо конкуренты, учуяв его ненасытность, устроят ему ловушку, в которую он вляпается, как слишком уверенная в своей политической искушённости муха в мёд.

Говоря это, я снял больничную рубаху, чтобы переодеться, и остался голым. Жозеф отвёл взгляд, увидел кресло, стоявшее у стены и сел в него, продолжая смотреть куда угодно, но не на меня.

– Это что, исповедь? – спросил он. – Расскажешь, как пришёл к религии?

– Взгляни, Жозе. Видишь крест на моей шее?

Жозеф покосился на меня и ответил:

– Нет.

– А теперь посмотри налево: видишь кресло? Видишь оборудование у изголовья?

Жозеф послушался и ответил после долгой паузы:

– Уж не хочешь ли ты сказать?..

– Именно.

– Серьёзно? Как?

– Проще, чем кажется. Скепсис – это всего лишь короткие вспышки в неокортексе. Религиозные чувства, включая механизм доверия, работают в разных отделах мозга и устроены сложно. Но нам и не нужно их конструировать. Достаточно позволить им разрастаться естественным образом, обрубая скепсис.

Жозеф непроизвольно коснулся своего затылка.

– Но зачем тебе?..

– Честно, не помню, как мне это пришло в голову. Психотерапевтам я не доверял, таблеткам – тем более. В отличие от тебя. А потом – у меня давно крутились мысли как-то задействовать свой разъём.

– Значит, ты теперь верующий?

– Только когда подключён к машине.

– Так зачем?

– Лечу душу.

Жозеф часто заморгал и приподнял брови.

– Не веришь? Как бы тебе рассказать… Сознавать, что бог существует – это…

Я замолчал, выбирая слово. Жозеф изменился в лице. Я понял, что он в первый раз в жизни видит, как Жан Мерсье теряется перед публикой.

– Да, ты знаешь, я не готовил речи и не знаю слов, которыми можно описать, что я чувствую, когда знаю, что есть бог. Он есть, и значит, что я маленький и незначительный. И мои планы смехотворные. И есть смысл. И надо прощать. И можно прощать. И можно…

Я почувствовал, что слова выходят пафосными и пошлыми. Жозеф тем не менее смотрел на меня внимательно. Я набрал воздуха в грудь для объяснений. Почему-то я был уверен, что смогу описать свой опыт. И уж Жозеф поймёт со второго слова, как некогда понимал меня, когда я описывал ему вкус нового вина. Сейчас же мне пришлось описывать вкус вина для человека, который отродясь ничего не пил, кроме воды. Я выдохнул бесполезный воздух.

– Сдаюсь. Не могу объяснить. Понимаешь, бога нет, но когда он есть – он был всегда. И знает всё про тебя. И есть его воля. И он огромный. Я смотрю на себя его глазами и вижу себя крохотным. Помнишь эту фотографию – Земля из далёкого космоса? Как пылинка в луче света. Жизнь – вспышка в пустоте. Это и есть религия для меня. Понять, что ты маленький и все вокруг маленькие. И я, и ты, и «Национальный фронт», и весь мир и колония на Луне – все котята в шляпе.

– Знаешь, Жан, ты меня удивил, – сказал Жозеф. – И испугал.

– Почему?

Жозеф пожал плечами. Я понял, что произвожу впечатление сумасшедшего.

– Хорошо, – сказал я, – послушай. Это всё производит немного не то впечатление. Но послушай. Ты первый, кому я это рассказываю.

– Почему мне? – Жозеф заёрзал на стуле.

– Потому что ты собирал на меня компромат. И соблазнил мою жену. Я не мог тебя остановить силой. И не хотел. Понимаешь? Если бы не мои… э-э-э… процедуры, я бы был другим. Я бы стёр тебя в порошок. И Лотти вместе с тобой. Но я не хотел. Не хотел этого хотеть. Ты мой друг. Да! Не смотри на меня так. Мы вышли из возраста, когда заводятся новые друзья. У меня мало кто остался с тех пор… Ты и Люк. Но Люк занят своими детьми и своей лунной программой. А ты…

Второй раз за вечер Жан Мерсье растерялся.

– Так ты всё знал? – тихо спросил Жозеф.

– Конечно, знал. И я не держу зла, понимаешь? Потому что это не имеет смысла. Мы слишком коротко живём. Мы маленькие живые комочки. Наша жизнь короткая вспышка в чёрной бездне.

Жозеф снова посмотрел на меня как на сумасшедшего. Я и сам понял, что мои слова – уродливые и странные. Ничего из моего красноречия не могло приблизиться к тому, что я хотел сказать. И решение пришло само собой.

– Попробуй ты!

– Что попробовать?

– У тебя тоже есть разъём. Попробуй! Я сейчас организую. Пришлю техников. Ты должен…

– Нет, нет, нет! Спасибо, я не хочу. Это больно. У меня пять лет как зажило, и я точно не хочу… слушай, я тебе верю, но давай я лучше пойду.

– Постой. Дай я тебя уговорю.

Я почему-то не сомневался, что у меня получится. Мало кто мог устоять перед моим даром убеждения. Но Жозеф смотрел на меня с опаской. Я понял, что пока распинался перед ним, успел надеть и застегнуть рубашку, но забыл про штаны. У меня опустились руки.

– Окей, понимаю. Ситуация и обстановка не располагает к экспериментам с сознанием.

Жозеф охотно кивнул. Я торопливо надел штаны и опустился в кресло.

– Не знаю, почему мне казалось, что ты мгновенно меня поймёшь. Но этот опыт… передать его в словах… Ты хочешь уйти, верно?

– Если честно, да. Хочу побыть один и успокоиться.

Я кивнул.

– Обещай, что как-нибудь мы вместе пообедаем и пообщаемся. Хотя нет, не обещай. Ты мне сейчас скажешь что угодно, потому что напуган. Скажи честно, ты всё ещё хочешь меня уничтожить?

Жозеф замялся, а потом уверенно помотал головой.

– Ты не тот, за кем я охотился.

– Да, ты знаешь, я иногда теперь сам о себе думаю в третьем лице. Жан Мерсье то, Жан Мерсье это.

Жозеф снова напрягся и замолчал. Я почувствовал, что от объяснений становится только хуже. И сказал:

– Ладно, прощай.

Жозеф быстро поднялся и пошёл к выходу. Мне захотелось сказать ему что-то тёплое напоследок. Я окликнул его. Жозеф замер и посмотрел на меня – всё так же опасливо.

– Я скучал по тебе.

Он сухо кивнул. Я добавил:

– Я это говорю не потому что… Я скучал по тебе всегда. Ещё до того, как начал… – я указал подбородком на машину.

Жозеф кивнул ещё раз и сказал:

– Увидимся.

И исчез за дверью. Я знал, что едва ли Жозеф произнёс это искренне. Скорее всего он будет меня сторониться. Мне стало неуютно в пустой комнате, мне захотелось вернуть его и подключить к машине силой. Заставить его почувствовать то, что я не смог выразить словами.

«Жан Мерсье так бы и сделал, но я не сделаю» – подумал я. И не сразу понял, что это – к сожалению – один и тот же человек. А когда понял, то рассмеялся. Смех Мерсье – знаменитый заразительный смех, который располагал к себе толпы – в пустой комнате прозвучал странно.

На мой планшет пришёл запрос. Помощники засекли выходившего из клиники Жозефа. Они ждали подтверждения. Нажатие виртуальной кнопки – и к Жозефу с двух сторон подойдут люди. Его посадят в машину и увезут туда, откуда он не вернётся живым.

Жан Мерсье с сожалением нажал кнопку «ОК». Я, конечно, нажал кнопку «Отмена».




2138 Удиви меня


«Говорят, после собеседования вы просите кандидата рассказать что-нибудь интересное. То, чего вы не знаете. Сами вы собеседования не проводите. Эйчары вам представляют кандидата на финальное утверждение. Вы не смотрите на резюме, не задаёте вопросов по вакансии, а просто приветствуете нового сотрудника. Но перед этим…»

Я бы не стал подслушивать, но выбора, считай, не было: либо слушать их, либо сходить с ума от скуки и тревоги. Я сидел за пультом охраны: дешёвое потёртое кресло, серый стол, красная кружка, из которой свешивалась верёвочка чайного пакетика. Куда делся охранник – бог его знает. Успел убежать, наверное, как и все остальные. На одном мониторе – футбол без звука, на другом – пустой коридор, на третьем – лифт. В лифте люди.

Полчаса назад завыла сирена. Я выбежал в коридор и услышал лязг за спиной. Обернулся: сзади меня из стены выезжала стальная дверь. Снова лязг. Я повернулся обратно: коридор впереди меня оказался перекрыт такой же блестящей стальной дверью. Я подошёл к двери: ни кнопки, ни рычага – ничего. Только кривое отражение испуганного человека с открытым ртом. Тишина, и в тишине моё испуганное дыхание.

Вроде меня предупреждали о таком, нет? Смутно припоминаю.

Я обошёл коридор, подёргал дверные ручки. Везде заперто. Свой кабинет я тоже не смог отпереть. Постучался в двери, ведущие в холл к лифтам. Вернулся к стальной перегородке и пнул её ногой. Нет, не выбраться. Извини, дорогая, задержусь на работе. Отправить сообщение девушке? Которой из? Маме? Нет, не хочу волновать.

А, впрочем, и связи нет.

И тишина. Только откуда-то едва слышное шипение.

Мне стало одиноко.

Ни одна дверь не поддаётся. Лифт не приходит. Даже в туалет не сходить. Что случилось-то? Террористы? Ограбление? Пожар?

Это не шипение, это дыхание. И какие-то шорохи и щелчки. Словно где-то сняли телефонную трубку и молчат.

Нет, на пожар не похоже. При пожаре эвакуируют, а не запирают. Значит, кто-то решил ворваться с оружием в офисное здание в центре Москвы. И может быть, уже взял кого-то в заложники. Интересно, кого? Я только три дня назад снял кабинет в этом здании и ещё плохо знаю соседей.

И если кого-то убьют, то никогда и не узнаю. Что за страна такая…

Я услышал хрипловатый голос. Он доносился от пульта охраны у дверей, ведущих к лифтам, и я пошёл туда. Покрутился у пульта, не решаясь трогать, но быстро сдался. Понажимал, пощёлкал, но безрезультатно: три монитора всё так же показывали футбол, коридор и лифт. На полу лифта сидел мужчина с длинными волосами, собранными в хвост. Его голос я и слышал.

«…но перед этим вы просите себя удивить. Рассказать что-нибудь, чего вы ещё не знаете».

Я приблизил губы к решёточке, за которой прятался динамик.

– Эй! Эй! Вы слышите меня? Я на 80-м этаже…

Мне не ответили.

– Ох. Как у вас получается молчать? – сказал сидевший на полу. Справа от него была видна ещё чья-то нога, но в поле зрения камеры второй человек не попадал.

– Не знаю. Как-то получается, – произнёс второй голос, смутно знакомый.

– Извините, – сказал первый.

– За что? – второй человек оставался невозмутимым, как голосовой помощник.

– У меня паника. Я никогда ещё… Я в первый раз в такой ситуации.

– Я тоже.

– Вам страшно?

– А вы как думаете? Не стыдитесь своих эмоций, Павел.

– Эй! Алло! – крикнул я в решёточку.

Меня по-прежнему не слышали.

– Так вот какие слухи, значит, про меня ходят, – сказал второй. – Ну так что же? Чем планировали меня удивить?

– Борис Юрьевич… как думаете, нас убьют?

– Не вижу смысла это обсуждать. И можно просто – Борис.

– Эти пистолеты заряжены?

– Эти пистолеты заряжены, – сказал третий голос. – Если вы попытаетесь напасть, я выстрелю в ногу каждому из вас.

Голос явно принадлежал роботу. Его камера тоже не видела.

Я попробовал повернуть камеру, но безрезультатно.

– Видите, лучше не надо об этом. Это же мой охранник. Бывший. Я знаю, что нам вдвоём его не одолеть, – голос Бориса оставался ровным. – Ещё я знаю, что это здание так просто штурмом не возьмёшь: в случае тревоги оно делает, как подводная лодка: каждый коридор изолируется бронированными дверями. Если открыть двери лифта, то мы окажемся как раз в таком. Надёжнее будет только в сейф положить. Не знаю, на что рассчитывают атакующие. Безумству храбрых поём мы песню.

Мне захотелось к ним туда. Несмотря на то что в лифте наверняка было тесно и душно, несмотря на то что с ними был робот, а у робота в каждой руке по пистолету, наставленному на людей, – что-то в интонациях бизнесмена было таким успокаивающим, что, ей-богу, я променял бы безопасный коридор на их общество.

– Меня тоже зовут Борис! – крикнул я.

В лифте меня не услышали. Павел ёрзал и посматривал на соседа. Бориса я не видел. Я представлял ухоженного, но не лощёного мужчину чуть постарше Павла, только с видом гораздо более уверенным. Через пару минут я услышал его голос.

– Итак, вы выбрали историю, чтобы меня удивить.

– Ну… да.

– Ну так давайте, рассказывайте. Вдруг получится.

Павел шумно глотнул, перевёл дыхание и начал говорить. Сперва сбивчиво, а потом как по писаному.

– Я одно время… одно время я вёл канал «Интересные факты о песнях». Поэтому я знаю много всяких прикольных вещей про рок-музыку: почему Боуи как-то раз сбрил брови, почему группа «Ван Хален» не ела коричневые M&Ms…

– Ага. Так.

– При всём при том самая крутая история, как мне кажется, произошла в джазе, а не в роке.

– Вот как?

– Да, – продолжил Павел уверенней. – Речь про пластинку «Кёльнский концерт» Кита Джаррета. Это одна из самых продаваемых записей в джазе, а в фортепианной джазовой музыке это хит уровня «Триллера» Майкла Джексона. Здесь я планировал вас рассмешить, сказав, что вот только, к сожалению, джазовые музыканты не танцуют «лунную походку».

– Неплохо.

– «Кёльнский концерт» – это импровизация. Если выкрутить ручку громкости, на шестой секунде звучания – после первой музыкальной фразы – можно услышать смех публики. Дело в том, что первыми нотами Джаррет спародировал звонок Кёльнского оперного театра, который обозначил начало представления. И от этих нот его понесло, понесло, понесло – на час с лишним. Это двойной альбом. Две виниловых пластинки. То есть, понимаете, одна из самых знаменитых записей в жанре была придумана за один присест.

С «присестом» тоже интересно. Кит Джаррет гастролировал по Европе на поезде, и от разъездов у него разболелась спина. И как будто этого было мало, судьба подкинула ещё один сюрприз: рабочие перепутали рояль. Вместо концертного инструмента они поставили репетиционный, который был вусмерть расстроен и непозволительно тихо звучал, не добивая до задних мест.

Джаррет взял пару аккордов, отказался играть и ушёл. Привезти нормальный инструмент было нельзя, потому что шёл проливной дождь. Пианист уже сел в машину, но девочка-организатор – а ей было семнадцать лет, это был её первый концерт – таки уговорила его выступить.

Урок истории: если вы сидите в машине и думаете “Да пошли они все, гори он огнём, этот Кёльн со своими любителями авангарда”, но вас уговаривает мокрая немка, то имеет смысл пожалеть девочку – глядишь, запишете бессмертный альбом. Который, впрочем, со временем станет поперёк горла, потому что сколько музыки вы бы ни записали после, глупая публика будет слушать только этот чёртов диск, провались он пропадом…

Там ещё много интересных деталей: например, рояль худо-бедно настроили, но громче, чем от рождения, он звучать не мог. Поэтому пианисту пришлось изрядно молотить по клавишам в среднем регистре, и это объясняет, почему в записи так много громких повторяющихся ритмических рисунков. Но как можно было за час придумать столько хорошей музыки, ничто не объясняет.

Павел замолчал.

– Хорошая история, – сказал я вслух, хотя знал, что Павел меня не слышит.

Я подумал, что Борис скажет то же самое: хотя бы затем, чтобы подбодрить.

– Хорошая история, – сказал Борис. – Нет, правда, хорошая. Чувствуется, что готовились. Спасибо. Хорошая попытка! Хотели показать разом, что вы эрудит, что у вас есть чувство юмора и с вами не будет скучно работать бок о бок. Возможно, у вас даже получилось. Но у вас была ещё одна история. Вы наверняка выбирали из нескольких.

– Верно…

– Расскажите.

– Зачем?

– Считайте, что первая история не сработала и я даю вам ещё один шанс.

– Не сработала?

– Рассказывайте. Возможно, нас скоро спасут, и времени у вас мало.

– Хорошо. Но эту я не репетировал.

– Так даже лучше.

Павел откашлялся. Я устроился поудобнее в протёртом дешёвом кресле охранника.

– Бакминстер Фуллер… вы знаете, кто такой Бакминстер Фуллер? Впрочем, что это я?

– А что такого? Я не знаю, кто это.

– Мне говорили, что у вас чип в голове, ИИ с подключением к интернету, который мгновенно извлекает ответ на любой вопрос о любом человеке.

– Допустим, это правда. Но связи же нет!

– А, да. Чёрт. Простите.

– Ничего. Давайте на «ты»?

– Давайте. Давай.

– Отлично, Паш. Ну, что там твой этот?

– Бакминстер Фуллер. Это архитектор. Он гастролировал с лекциями и любил удивлять слушателей. Он брал металлический шар… такой небольшой, размером с апельсин, блестящий. И говорил: представьте, что мы уменьшили нашу Землю до размеров этого шара. Так? А теперь вопрос: если планета такого размера, сколько воды на ней? Чайная ложка? Столовая? Может, капля? И давал минуту подумать. Вот вы как думаете?

– Ну… не знаю.

– Все океаны. Все моря, реки.

– Я понял. Не знаю. Ну, допустим, чайная ложка.

– Ага. Так вот, Бакминстер Фуллер вместо ответа делал так. Ххххха!

Павел поднёс ко рту руку ладонью вверх, растопырив пальцы так, как будто держал апельсин, открыл рот и выдохнул.

– Дышал на шар?

– Да. Выдыхал – и шар затуманивался. Вот этот туман и есть вся вода.

– Серьёзно?

– Да. Если Земля диаметром с десять сантиметров, то вся вода на ней – это доли миллиметра. Все наши океаны с рыбами, китами, титаниками, марианскими впадинами… Вы не знали эту историю?

– Ммм. Не знал.

– Хороший факт?

– Хороший. И уместный. Показывает, что ты любишь мыслить в разных масштабах. Как это говорится: you’ve blown my mind!

– The kind of story that makes you think.

– You bet!

– Немного одиноко становится, да? Мы ведь тоже состоим в основном из воды. Вся белковая жизнь существует благодаря ей. А воды на самом деле так мало. Тоненькая плёночка на маленьком камешке. Думаешь об этом и осознаёшь, какая жизнь на самом деле хрупкая…

Меня передёрнуло. Борис, похоже, почувствовал то же самое – и это, наверное, как-то отразилось на его лице.

– Ох, наверное, это я не очень уместно сейчас… – сказал Павел.

– Хм, да. Под дулом пистолета – не самая подходящая байка.

– Извините.

– Да забей. И мы на «ты».

– Ах, да. Может, мне помолчать? Может, вы… ты… хочешь думать о своей семье?

– У меня нет семьи. У тебя есть?

– Я разведён.

– А я никогда не был женат.

– Разве?

– «Инфа сто процентов», как говорили в моём детстве.

– А я вроде читал…

– Фейк ньюз. Я бы заметил, если б женился, как думаешь?

Павел рассмеялся.

«Я тоже не женат, – подумал я, – и мне одиноко».

В лифте замолчали. Я встал и прогулялся по коридору. Дошёл до стальной двери, пнул её. Ровная, холодная зеркальная поверхность. Я дошёл до другой двери. Она была точно такой же. Я был маленьким, незначительным живым комочком в коробке из бетона и стали. Коробка стояла на камешке, о котором только что рассказывал Павел. Камешек летел сквозь космос, на нём было немного влаги и немного белковой жизни.

– Так ты не знал этого факта? Впечатлила история? – спросил Павел.

– Если бы у меня сейчас был интернет в голове, знал бы.

– Наверное, если в голове интернет, то ничего особенно не впечатляет?

– Когда мне задают такие вопросы, я обаятельно улыбаюсь и прячу улыбку в бороду.

– Понял. Да, наверное, слишком многие хотят о тебе выведать всякое… каково это – быть киборгом. Успешным киборгом. Удачливым, уникальным. Я много думал, чем впечатлить человека, которого окружает столько успешных коллег. В прямом подчинении только… сколько? Десятка два? И каждого когда-то схантили на зарплату в шесть нулей. И ещё несколько десятков искусственных интеллектов. А он… то есть ты… ты только и делаешь целыми днями, что ищешь слабые места в том, что они говорят. Так? И всё же…

– И всё же?

– В конечном счёте, ты принимаешь решения, руководствуясь обычной человеческой логикой. А она несовершенна. Мозг – такой же продукт эволюции, как и пятерня. Зачем нам отстоящий большой палец? Хватать палки, хвататься за ветки.

– Курок взводить ещё… извини. Так что там? Ещё одна история?

– Ну, такое. Занимательный факт. Не помню, где вычитал. Про рыбок. Интересно?

– Да, пожалуй. Других развлечений у меня нет. Лифт я весь рассмотрел. Дуло пистолета рассматривать не хочу. Рожу своего охранника… бывшего… и так знаю.

– А я не могу успокоиться. Если я не буду болтать, я буду дёргать коленкой или стучать ногой.

– Не надо стучать ногой. Давай уже, рассказывай!

– Рыбки. Аквариумные. Они обладают транзитивной логикой.

– Тут я должен спросить, что это такое?

– Или дождаться, пока я сам объясню. Транзитивная логика – это когда мы понимаем, что если А больше Бэ, а Бэ больше Це, то А больше Це.

– А это круто?

– Для рыбок – да. Неожиданно круто. Понимаешь: рыбка.

– Ну и что?

– Носорог идёт по Африке, наступил в грязюку – остался след. Прошёл дождь, в ямке лужица. В этой лужице рыбки. Вот такусенькие. Прошёл другой носорог – нет рыбок. Но они владеют транзитивной логикой.

– Они сами рассказали?

– Нет, учёные выяснили. Если один самец побил другого, а тот, другой, побил тебя, – то ты на первого самца не полез бы, будь ты рыбкой. Но. Самое интересное не это.

– Так, молодец, выдержи драматическую паузу. Вот так. Давай!

– Люди не владеют этой логикой лет до пяти.

– Хм.

– Хотя и размер, и продолжительность жизни…

– Ну да.

– Животные иногда превосходят человека интеллектом. Орлы лучше ориентируются на местности. Крысы лучше проходят лабиринты.

– М-да… Да…

– Интересный факт?

– Знаешь, про Кита Джаррета мне больше понравилось.

– Почему?

– Ну как-то… Мало ли кто умней меня. Вокруг все эти ИИ. Вот, видишь, систему охраны взломали. Раньше он меня защищал, а теперь стоит с каменной рожей и стволом в лицо тычет. Но история прикольная, молодец.

– Вот я тоже подумал… все эти ИИ. Вокруг тебя много умных людей и ещё больше алгоритмов. Интересные вопросы возникают. По какому принципу, например, ты набираешь себе в помощники алгоритмы? Это понятно: берёшь самых лучших. А людей? Самых лучших? Может быть. А может, только таких, которые выгодно отличаются мышлением от алгоритмов?

«Ха. Ловко забросил удочку, – подумал я, – но тот не расколется».

– Так-так. Интересно, – сказал Борис.

Павел смотрел на Бориса не отрываясь. Камера была под потолком, так что мне трудно было рассмотреть его лицо – но было понятно, что он вчитывается в Бориса, как в книгу. Я знал, что Борис хитро улыбается и делает непроницаемый вид. Не знаю, откуда, но знал. Ещё я чувствовал, что у него не очень хорошо получается скрывать, что он заинтригован разговором. А впрочем, он не слишком старается: разговоры в любом случае лучше давящей тишины и мыслей о возможной смерти от выстрела. Мне казалось, что я в лифте вместе с этой парой, что я чуть ли не кто-то из них, как бывает, когда кажется, что ты кто-то из персонажей книги. Но нет. Я сидел в пустом коридоре. Впрочем, пока я могу их подслушивать, я не совсем один.

– Есть также теория…

– Чья?

– Неважно. Моя. Не только моя.

– Излагай.

– Что люди тебе нужны только для того, чтобы не забывать, как ими манипулировать. Управлять корпорацией тебе помогают ИИ. А люди – так. Ходячие модели людской иррациональности.

– А зачем она мне нужна? Иррациональность?

– У тебя есть конкуренты. Контрагенты. Партнёры.

– А что же, сам себе – я не модель человеческой иррациональности?

– Ну нет. Во-первых, за самим собой наблюдать сложнее, чем за другими.

– Логично. А во-вторых?

– Ну, во-вторых, ты не совсем человек.

– Ах вот как! Что ж, хорошее умопостроение. Ты заметил, что я разговорился?

– Да, но отвечаешь уклончиво.

– Ещё бы. А ты не стесняешься откровенничать.

– Я думаю о смерти. Может, мне недолго осталось. Сейчас он пальнёт… и зачем мне в этом случае что-то скрывать? Как думаешь?..

– Мы договорились замять эту тему. Давай дальше.

– Куда дальше?

– Ну, рассказывай. Вот ты думал о моём окружении. Какие выводы? Как это могло повлиять на выбор истории? Ведь повлияло же.

– Да. Ты проницательный.

– А ты чего ждал? Ну давай, рассказывай. Тебе же нечего скрывать.

– Да. Я подумал, что если меня берут на работу за то, что моя голова отличается от ИИ, то я должен показать, что я не ИИ, причём совсем вообще не ИИ. Чем я могу отличаться? Либо опытом, либо особенностями мышления.

– О, значит, две истории. Давай обе по очереди.

«Как хорошо мой тёзка умеет командовать. Не ослушаешься. В то же время умеет не напрячь. Надо перенять его интонации», – подумал я.

– Это одна история и один анекдот.

– Почему анекдот? Ты же полагал, что я знаю все анекдоты.

– Да. Но я мог сделать вид, что не принимаю всерьёз рассказы о том, что ты такой… эээ… всеведущий. И выбрать анекдот, который бы продемонстрировал неординарность моего чувства юмора.

– Ты его сам придумал?

– Нет. Нашёл. Но он мне очень понравился. И над ним никто не смеётся. Почти. Вот, слушай.

Павел набрал воздуха в грудь. Я бросил взгляд на соседний монитор: там показывали одиноко стоящего перед мячом футболиста.

Павел сказал:

– Набирает обкуренный человек ноль-два и говорит: «Алло, это полиция? Да? Ух ты… здорово… А такой вопрос: это какой-то конкретный мент или вся полиция в целом?..»

Сам не знаю, почему, но я фыркнул.

– Это смешно, – сказал Борис. – Нет, правда. Я не смеюсь в голос, чтобы не провоцировать этого… но мне смешно.

Я ему поверил. Уверен, Павел поверил тоже.

Футболист разбежался и ударил по мячу. Вратарь подлетел и упал на бок. Мяч прошёл в ворота.

– А история… вот такая история. Только она тупая.

– Я никому не расскажу. What happens in Vegas, stays in Vegas.

– Договорились. Пил я как-то пиво со своим другом Алексеем Калужским у него дома. А Калужский очень начитанный и насмотренный человек. И наслушанный тоже. И вот пьём мы, пьём… хорошо так за полночь, набрались основательно. И он мне рассказывает про какое-то новое кино. И упоминает, что это новое кино похоже на работы Жана-Люка Годара. Я ему говорю:

– Слушай, а я не знаю такого режиссёра.

Алексей говорит:

– Ну как же, знаешь. Это «Французская новая волна». Трюффо, Ромер, Годар.

А я говорю:

– Слушай, Алексей, дай мне водички, пожалуйста. И я не знаю такого режиссёра.

Алексей говорит:

– Да нет же, знаешь. «Бездыханное», «Мужское-женское». Жан-Люк Годар!

– Не, не слышал. Ну, может, слышал, но не смотрел.

– Так а что же я тут с тобой выпиваю? О чём после этого с тобой говорить?

– Алексей, дай водички.

– Ну… Даже не знаю…

– Алексей!

– Ну я тебе воды-то дам… но Жана-Люка Годара не знать!..

И таки дал мне воды. А спустя пару месяцев я пришёл в гости к своему другу Диме. Дима тоже всё читал, всё смотрел и всё слушал. Мы опрокинули по стаканчику вина, и Дима мне сказал: «А вот мой плейлист».

– Так, – говорю я, – ага: “Пинк Флойд”, “Дип Пёпл”, Пол Маккартни, само собой. Угу. Ага. Понятно. Ну, я здесь всё знаю, кроме вот этой певицы.

– Ты не знаешь Кэти Мелуа?!

– Гм. Слушай. Ну, не знаю. Не начинай только. Смотришь на меня, как пьяный Калужский, который недавно стакан воды не хотел давать из-за того, что я не знаю какого-то там режиссёра французского… как его… Годара…

– …ты не знаешь Жана-Люка Годара?!

Дима замолчал. Нехорошо так замолчал. Снял очки, потёр лоб, отвернулся… Схватил стакан и сказал:

– Паша! Давай выпьем за то, чтоб ты никогда не посмотрел ни один фильм этого проклятого Жана-Люка Годара!



Было тихо. Я чувствовал, что Борис улыбается. Павел больше не ёрзал и сидел расслабленно.

– Но эту историю я решил не рассказывать, – продолжил он. – Потому что она выдаёт во мне нёрда. А если люди тебе только затем, чтобы не забывать, как они управляются, то лучше быть середнячком. Так?

– Много у тебя интересных версий. Не слишком ли ты тщательно готовился к собеседованию? Мы всего лишь одна из компаний.

– Мне нужна эта работа.

– В самом деле?

– Последний шанс устроиться в по-настоящему мощный коллектив. Возраст уже.

– Зачем тебе «по-настоящему мощный»? Обычный не подходит?

– Я долгое время фрилансил. Но фрилансил на заказчиков первой лиги. Жил в Европе. После такого тяжело возвращаться в фирму средней руки. Ты когда-нибудь гонял на автомобиле за городом? Управлял вообще машиной вручную?.. Ага. Помнишь чувство, когда въезжаешь в город после долгих разъездов по трассе? Приходится отдавать руль автопилоту и тащиться тридцать километров в час.

– Значит, всё серьёзно?

– Ну, не то чтобы вопрос жизни и смерти… о, чёрт! Опять ляпнул.

– Забей. Расскажи ещё что-нибудь. У тебя всё ещё есть шанс впечатлить меня как следует.

– А что, пока не впечатлил?

– Я отвечу только, нанят ты или нет. И только когда мы выйдем из этого лифта. Если выйдем.

– Но у меня кончились истории.

– Импровизируй. Думаешь, Киту Джаррету легко было?

Павел развёл руками.

– Давай подумаем, – сказал Борис. – Есть истории, которые ты хотел рассказать. Но есть и такие, которые ты бы не хотел рассказывать. Они даже интереснее.

– Хм, – Павел снова подобрался. Я почувствовал азарт. Команда, которой недавно пробивали пенальти, пошла в атаку и подобралась к воротам противника.

– Выбери одну, – сказал Борис.

– Нет, я не хочу.

– Знаю, что не хочешь. Поэтому давай рассказывай.

– Ну… есть одна занятная. Только я под подпиской о неразглашении.

– Не называй имён.

– Ну… допустим, был я как-то в одной стране. И мы ловили сбежавшего робота. А робот был, скажем так, сумасшедший. В смысле имитировал поведение психопата – его делали как пособие для психиатров.

– А, я знаю эту историю. Хотя нет, не знаю. Показалось на секунду.

– Ты знаком с Ричардом Джеймсом? Должен быть знаком.

– Нет.

Павел поднял руку – мне показалось, будто он хотел опустить взлетевшие на лоб брови, – и почесал затылок.

– Робопсихолог из Англии. Очень известный.

– М-м-м. Нет. Точно нет. Тебе не показалось, что свет мигнул? – спросил Борис после паузы.

– Нет, не показалась. И ты знаешь Ричарда.

– Нет.

– Погоди, ты же финансировал…

– Проехали. Так что? Робота же поймали, нет?

– Поймали.

– С твоей помощью?

– Да. Но… был неприятный эпизод. Не знаю, как объяснить. Только не смейся. Я с ним беседовал. Не с Риччи, а с роботом. И он задал мне неожиданный вопрос. Он спросил, какая я стрелка: часовая, минутная или секундная.

– Что за вопрос такой?

– Вот! Я так и ответил. Но теперь я думаю, что понимаю смысл. Он специально задал вопрос, на который не существует ответа. Вопрос иррациональный. А я рациональный человек. Сухарь. Но что-то во мне откликается. Как и в случае с тем анекдотом. Только анекдот меня смешит, а вопрос выводит из равновесия.

– То есть? Ты что, расплакался?

– Да нет. Растерялся. Но надо было что-то говорить, и я размышлял вслух, какая я стрелка. И сказал, что минутная. А робот сказал, что ответ неверен. И сбежал. И все слышали этот разговор. Человек так десять, включая Риччи. И все, представляешь, решили, что я знаю, какой ответ правильный, но скрываю.

– И всё?

– И всё.

– Странная история. Я ничего не понял.

– Я тоже. Именно это меня беспокоит.

– Но да, после таких развлечений на свежем воздухе тебе будет скучновато размножать банковские ИИ.

– В точку.

– Хорошо, понимаю. Хорошие истории, Паш, молодец. Я на собеседовании тоже бы постарался впечатлить. Продать себя. Устроить презентацию.

– Именно. Я вот думаю, а вдруг это всё – собеседование?

– Чего-чего?

– Ну, вот мы застряли в лифте. Общаемся уже… полчаса. Перешли на «ты». Верно? Вдруг это собеседование такое?

– Пф-ф-ф. Хочешь сказать, это я устроил?

– Может, это я устроил?

«Ничего себе», – подумал я. Мне показалось, что я бы меньше удивился, если бы проигрывающая команда вдруг стала летать над полем и перемещать мяч усилием мысли.

Они молчали, но было слышно, как они шумно дышат.

– Взломал систему безопасности здания. Подкупил охранников. Взломал робота-телохранителя. Заставил его направить пистолет на владельца. Чтобы впечатлить будущего работодателя.

«Да не, не может быть, – подумал я, – у Павла просто крыша едет от страха».

– Это шутка такая? – спросил Борис. – Ты пытаешься меня развлечь сейчас? Отвлечь от мыслей о смерти?

– Да нет, я просто строю версии.

– Павел?..

Я представил, как Борис смотрит на Павла округлив глаза и незаметно отодвигается. Павел водил взглядом по стене, ничего не замечая.

– Ведь это логично. У меня кризис среднего возраста. Я могу совершить отчаянный поступок. Уйти от жены к любовнице. А, стоп. У меня нет жены. Но это не отменяет того, что мне нужна работа. Лет пять назад у меня дела пошли как-то не очень. Я будто на велосипеде въехал в песок. Потею, жму педали – до боли. А вперёд – никак. И каждый день отражение в зеркале стареет и стареет, а вокруг одни иностранцы, и я бросаю велосипед, волочу ноги по песку, но всё никак и никак, и одиноко. И хочется заорать, схватить что-то, ударить кого-то. Кто всё это придумал, чёрт. Я начинаю рвать мышцы, выбираться. Возвращаюсь в Россию, а здесь я тоже никому не интересен. И в голове всё время: “Я проиграл. Я проиграл. Я проиграл”. Поэтому мне нужна, нужна, нужна, нужна эта работа. Верно? Кивни. Вот. Так что… наверное, я способен на то, чтобы выкинуть что-нибудь. Эдакое. Отчаянное.

– Это что, правда?

– Да откуда я знаю? Просто рассуждаю вслух.

– Паша… тебе не кажется, что ты… бредишь?

– Что? А, да. Кажется. Это алогично. Почему я строю версии касательно своего поведения? Ведь мои мысли мне известны, так? Что бы сейчас ни происходило, я точно знаю, что я задумал, а что нет.

– Так ты это задумал?!

– Нет.

– Ну, тогда, извини меня, пожалуйста, что за херню ты несёшь?

– Аааа. Слушай, у тебя нет никаких… симптомов? Ощущений?

– А конкретно?

– Ватность в ногах. Привкус во рту странный. Спутанность сознания.

– Слушай… Есть. Вот сейчас ты сказал – и я заметил.

Я подскочил на ноги и ощупал себя. Мои ноги тоже стали ватными, как будто я их отсидел, а в голове было мутно. Я огляделся. На этаже по-прежнему никого не было, кроме меня, а оба конца коридора упирались в стальные перегородки. Мне показалось, что коридор начал вытягиваться в длину. Я помотал головой. Коридор вернулся в обычное состояние.

– Мы отравлены, – сказал Павел.

– Чем?

– Не знаю. Если здание захватили заложники, то пускают усыпляющий газ. Что-то я такое читал.

Я принюхался – воздух ничем не пах.

– Но мы-то не спим, – сказал Борис.

– А, я догадываюсь. Знаешь, что?

– Ещё одна история?

– Не, ну не хочешь – не слушай.

– Ладно-ладно. Хочу.

– Короче. Этот газ действует так же, как алкоголь. Алкоголь подавляет работу нервной системы, так? Это «депрессант ЦНС». Но почему тогда люди не ощущают сонливости после первого же бокала вина? Чаще всего – наоборот, возбуждаются? А то и вовсе идут в разнос. На столе танцуют, всё такое. Ответ в том, что алкоголь не тормозит весь мозг разом, а начинает с самых сложных и нежных структур. Тех, которые сформировались в заключительные этапы эволюции. Они отвечают за самоконтроль. И если отключить самоконтроль…

– …то человек начинает болтать как заведённый при будущем начальстве.

– Будущем начальстве? Так ты меня нанял?

– Иди на хер.

– Куда я отсюда пойду? Но я смотрю, тебя тоже пробирает.

– Да. Я не понимаю, что это за газ такой и почему мы ещё не спим.

– Наверное, он не для нас предназначался, просто попал в шахту лифта. Нам досталась самая капелька. То есть не капелька. Газ не бывает капельками.

– Глубокая мысль. А давай я тебе расскажу кое-что? Интересный факт, который я никогда никому не рассказываю, потому что он не интересный.

– Мои уши к твоим услугам.

– Я подростком читал «Космическую одиссею» Кларка. Помнишь момент, когда там компьютер отключают.

– И он так мееедленнно говорит.

– Это в фильме. А в книге он начинает нести всякую ахинею. И среди прочего говорит: «Тёмно-рыжая лиса прыг через лентяя-пса».

– Что?

– Вот и я думаю: что за фраза? Английский детский стишок? Похоже. Но что-то не знаю такого стишка. И я прикидываю, как это было в оригинале. И понимаю, что это панграмма. «The quick brown fox jumps over the lazy dog» – фраза, которая содержит все буквы латинского алфавита. Кларк думал, что компьютер, отключаясь, выдаст её как базовое, что есть в памяти. А переводчик не понял и перевёл… как перевёл.

– А ты понял.

– А я понял. Сидел с книгой счастливый и не знал, кому рассказать. Вот тебе рассказал.

– Забавно. Крутая история. Чёрно-рыжая лиса прыг через лентяя-пса!

– Прыг!

– Прыг!

– Прыг!

– Постой, – Павел протянул руку куда-то за кадр, видимо, положив её на плечо Бориса, – по-русски это будет «Съешь ещё этих мягких… э-э-э… французских булок, да выпей же чаю». Я когда-то стихотворение написал.



Очень много на свете дурочек

Но в тебе лишь души не чаю

Съешь ещё этих мягких французских булочек

Да выпей же чаю



Очень много в столице улочек

Я брожу по ним зол и отчаян

Кто же скушает этих булочек

И кого напоить мне чаем



Вместе были немало суточек

И по каждому дню я скучаю…

Съешь ещё этих мягких французских булочек

Да выпей чаю



Стих мне понравился, но стало совсем грустно и одиноко.

– Мужики-и-и, – заскулил я.

Эти двое сходили с ума вместе. А на меня стали надвигаться стены, и стало страшно и одиноко. Я сполз с кресла, встал на колени, положил голову на пульт и прижался ухом к решёточке, из которой шли голоса.

– Хорошо? – спросил Павел.

– Хорошо. Но грустно. От тебя жена ушла?

– Ушла.

– Плохо. Мне не нравится эта фраза. Какая-то она жеманная. Булочки, ф-ф-р-р. Чай. Ой, что-то мне как-то… Подумаешь, чай. Ты пьёшь чай? Кофе? Соки, воду, лимонад? Тархун? Пиво пьёшь? Водку пьёшь? Водку пьёшь? Пьёшь водку? Ты трезвенник? Ты трезвенник? Ты не трезвенник? Ты не веган? Ты не гей? Ты не из этих? Из этих? Этих. Этих. Которых. Этих. Таких которые. Вот те самые. Те эти. Вот такие. Такие вот. Вот. Вот. Вот. Вот тут. Вот тут вот. Вот тут. Тут здесь. Здесь вот. Я здесь. Я есть. Я жив. Я жив. Я жив. Я жив? Я жив? Я ещё жив? Я жив? Я жив? Я жив?

Динамик замолчал. Я поднял взгляд: мониторы погасли. Я поднялся и вышел в коридор. Коридор вытягивался и сжимался. Я закрыл глаза, потряс головой, но стало только хуже. Мы с коридором словно превратились в жевательную резинку во рту задумавшегося ребёнка. Возможно, сжималось не только пространство, но и время. По ощущениям я стоял в коридоре то несколько минут, то несколько часов, то несколько часов, пробежавших за несколько минут. Я боялся посмотреть на часы, потому что знал, что часовая стрелка тоже вытягивается и притворяется то минутной, то часовой.

Мне стало непереносимо страшно. Что бы ни происходило за стальными дверями – оно было лучше, чем то, что творилось в моей голове.

Наконец что-то изменилось: лампы в коридоре стали ярче. Открылись двери, ведущие в холл. Я вышел туда, шатаясь и хватаясь за стены, а быть может, это холл шатался.

Двери лифта были открыты.

Я увидел их: они лежали на полу в неловких позах. Робот – видимо, дезактивированный – целил из пистолетов куда-то перед собой. Я узнал Павла. Рядом с ним лежал Борис, который оказался старше, значительно старше, чем я знал его. Хотя я не помнил, откуда я его знал.

Я подполз к ним, лёг возле Бориса в той же позе, что и он.

«Здесь вот. Я здесь. Я есть. Я жив», – подумал я вслед за ним.

Ребёнок вытащил жевательную резинку изо рта и украдкой прилепил к парте.

Пространство сплющилось, и я, наконец, уснул.



* * *



На пресс-конференции Борис поблагодарил спасателей, спецслужбы и сотрудников. Он долго говорил о погибших при штурме заложниках. Их было четверо, они были случайными посетителями офисного центра. Об организаторах атаки он ничего не сказал, пообещав сделать заявление после консультации с органами. Главное, сказал он, что атака не удалась. Борис расходится во взглядах с антиглобалистами, но признаёт их право на борьбу за свои идеи. При этом любая борьба должна быть этичной. Если вы полагаете, что боретесь за добро, то будьте добры бороться, не прибегая к насилию. И так далее, и всё такое.

Журналисты спросили Павла, что он делал в лифте с Борисом Юрьевичем.

– Павел развлекал меня как мог, – опередил с ответом Борис.

Павел улыбнулся.

– Вы давно работаете в компании? – спросил журналист. И попал в точку.

– Собственно, я ехал устраиваться, – признался Павел.

– Значит, в лифте проходило собеседование?

– Можно сказать и так.

– Слухи о том, что у нас на собеседованиях люди переживают большой стресс, несколько преувеличены, – улыбнулся Борис Юрьевич, – и, поверьте, мы не всех принимаем на работу под дулом пистолета.

– Вам понравилось? – спросили Павла.

– Это было чудовищно, – ответил он.

В зале засмеялись.



* * *



– Ну… возьмёшь план проекта у Любы, – сказал Борис.

Павел кивнул, но остался сидеть. Борис посмотрел ему в глаза. Он сидел за своим рабочим столом. Павел был напротив, в кресле для посетителей. Это было очень удобное кресло, но Павел сидел как человек, который чуть потянулся вперёд, чтобы прикурить.

– Ну хорошо, спрашивай. Без предварительных ласк.

– Я не знаю, что спросить. Но ты что-то недоговариваешь.

– Ты принят в компанию. Мы хорошо пообщались в лифте. Ты меня здорово отвлёк. Что я могу договорить?

– У меня было ощущение, что я беседовал не с тобой.

– А с кем? С двойником?

– Что-то вроде того. Я всё думал о нашем разговоре…

– Боже. Он думал перед нашим разговором. Он думал после разговора… Думает и думает.

– Мне за это платят, не?

– Ну хорошо. Я просил без ласк. Выкладывай, что тебя смущает.

– Ты мне сказал, что не женат. Что все остальные заявления – это фейки. Но ты женат. Жена сидела рядом с тобой на пресс-конференции. У журналистов, копавших под тебя, есть даже выписка из реестра недвижимости, в которой…

– Хорошо. Дальше.

– Так это правда или нет?

– Я говорю: давай дальше.

– Ладно. Ты мне сказал, что здание, в котором мы находимся, умеет запирать коридоры бронированными дверями. Как отсеки подводной лодки. Но оно так не умеет. Вообще таких зданий не бывает. В Москве их точно нет. И что это за бредовая идея вообще? И в-третьих: ты сказал, что у тебя нет связи с интернетом. Но из хроники, опубликованной после штурма, видно, что твоя семья и служба безопасности всё время оставались на связи с тобой. Они знали где ты, они знали, что ты жив. Захватчики обрубили мобильную связь во всём квартале, но охрана держала связь с тобой по какому-то резервному каналу.

Борис улыбнулся и спрятал улыбку в бороду.

– Хорошо, Паш. Откровенность за откровенность. Но только чур… What happens in the elevator, stays in the elevator. Хорошо?

– Буду нем, как робот.

– Когда началась атака, служба безопасности отключила мне часть памяти. Да, была резервная связь, и они дали команду моей электронике перевести мозг в «режим опасности». Да, я киборг. Пора уже сделать публичное заявление и выйти, как гей из клозета. Если бы я попал в заложники, из меня бы не смогли извлечь никакой ценной информации. Я был заперт.

– Не понял. Мы были оба заперты в лифте.

– Не в том смысле. Мне отключили часть памяти. Новую память. Я был собой, но со старыми воспоминаниями. Я был отброшен лет на двадцать назад. Я это видел как… Мне казалось, что я нахожусь не в лифте, а в другом офисном здании. В том, в котором когда-то давно арендовал свой первый офис. Остальная информация была блокирована, поэтому я представлял себя запертым в коридоре.

– Но как ты при этом?..

– Болтал? Это хитрая система. Твои реплики перехватывал ИИ, сидящий в моём черепе. Он адресовывал вопрос мозгу, потом проверял, нет ли в ответе ценной информации, и позволял его озвучить. Всё это было что-то вроде непроизвольной болтовни, проходящей мимо сознания. Сознанием я был в коридоре. Но я слышал нашу беседу. Мне… У меня… В общем, в этом моём коридоре я представлял себе мониторы на пульте охраны, и на одном из мониторов мне показывали наш лифт. Я слышал звук. Мог подслушивать, как разговаривают некие Борис и Павел.

– Борис и Павел?!

– Да, я не знал, что это я. Но когда я говорю, что благодарен тебе за беседу, это не дежурная фраза. Мне было одиноко в этом коридоре, и ты меня развлёк.

Павел чесал затылок.

– Здорово придумано? – сказал Борис. – Я вёл себя естественно. Отшучивался. Успокаивал тебя. В общем – на хорошем таком автопилоте шёл. Ты чуть не пробил защиту прямым вопросом про Риччи Джеймса, но ИИ удержал оборону. Я тут даже подумал, а не включать ли мне такой режим почаще? Пока на работе скучное совещание, пусть автопилот болтает. Шучу. Уж больно грустно было в этом коридоре.

– Ага. И ты ещё не был женат… в то время, то есть с той памятью.

– Ну да. Я говорил правду. Ни разу тебя не обманул.

– А по какому принципу ты набираешь людей? Ты их сравниваешь с ИИ?

– Нет, это всё слухи. Просто беру самых умных. Вот так банально.

– Хорошо… но решение взять меня на работу ты с такой памятью не мог принять.

– О господи. Я переслушал разговор позже.

– Хм.

– И твои истории были хорошими. Ты меня впечатлил, развлёк и заинтересовал. И даже утешил. Ну, кроме истории про аквариумных рыбок. Это фигня. Хотя тоже сойдёт. Надоест работать со мной – иди на канал «Дискавери».

– Хм. Ладно. Возьму план проекта у Любы. Счастливо, – Павел повернулся к выходу.

– А, стой. Вот что. Я не понял про стрелки. Какая ты стрелка?

– Не знаю, – Павел обернулся и посмотрел на шефа как на призрака. – А ты?

– Что я?

– Какая ты стрелка? – произнёс Павел тихо, но зло.

– Часовая, конечно.

– Почему?

– Я самый главный и никуда не тороплюсь. Видишь, как просто? Ты тоже должен знать про себя, какая ты стрелка. Да шучу я. Шучу. Ну что ты так смотришь? Паш! Паш! Не сердись! Ну стой. Приходи ко мне вечером, выпьем по пиву. С женой познакомлю.

Павел остановился в дверях и повернулся с улыбкой.

– Хочешь ещё интересное про Кита Джаррета?

– Хочу.

– Он стонет, когда играет.

– В смысле?!

– Мычит и охает. От удовольствия. Так его распирает от собственной музыки. А голос у него довольно противный. Любители джаза страдают. Многим нравится его музыка, но они не выносят этих стонов. В интернете можно найти даже рекомендательные списки концертных записей, на которых Джаррет хорошо импровизировал, но мало стонал.

– Интересно, – сказал Борис.

Павел повернулся и исчез за дверью.

В голове Бориса заиграла музыка: пианист взял ноты соль, ре, до, соль, ля. В концертном зале раздались смешки. Пианист продолжил играть.




2140. Смотрят ли мёртвые кино


– Но ты станешь больше зарабатывать.

– Да.

Я согласился и замолчал.

– И твоя новая работа будет легальной.

– Будет.

Я снова замолчал. Я любил такую тактику: не спорить, а соглашаться с собеседником хоть в чём-нибудь и гнуть свою линию. Так люди меньше бесятся. А я не люблю бесить людей. Надо сказать, что твоя мама до конца своих дней так и не раскусила этот мой приём.

– И тебе не придётся ездить в офис по пробкам.

– Не придётся.

– Но ты всё равно хочешь остаться на старой работе.

– Ага, хочу.

– Тебе угрожают?

– Нет.

– Но это всё из-за твоих противозаконных дел?

– Да. Нет. Не знаю.

Иная женщина уже бы сунула меня головой в кофеварку, прищемила пальцы тостером и потянулась за ножом, которым намазывала масло. Но твоя мама была, видимо, ангелом. И дала мне шанс объясниться. Бог его знает, как, но я выторговал у неё право на безрассудный поступок и остался рабочим в раю. Новая работа – тёплое местечко, которое предлагал мне её брат, – так и досталась другому, разумному человеку. А я продолжил работать техником в Голливуде.

– Всё дело в Голливуде?

– Да, дело в Голливуде.

– Но ты не продаёшь наркотики актёрам.

– О господи. Нет!

– Тогда объясни мне, пожалуйста, что ещё нелегального можно делать в Голливуде.

– Тебе нельзя этого знать.

– Это опасно?

Она была беременна – мы ждали на свет тебя – и я убедил её, что лишние подробности не пойдут на пользу нервам. Но она взяла с меня одно обещание.

Обещание рассказать всё тебе, когда придёт время.



Надо сказать, я не обманывал: действительно, беременным женщинам лучше этого не видеть. Но тебе я бы устроил экскурсию, чтобы не тратиться на слова. Впрочем, не уверен, что моё рабочее место выглядит очень уж впечатляюще. Это длинные стеллажи с банками, красные моргающие светодиоды, провода, провода и провода. Ещё провода. Запах, похожий на запах дешёвого соевого соуса. Зеленоватый свет. Брезгливое восхищение испытывают не все, а только те, кто знают, что в каждой банке лежит человеческий мозг.

Ты бы меня спросил: это действительно голливудская киностудия? Так снимают кино? Зачем ты сюда вообще устроился?

А я бы ответил, что устроился сюда именно потому, что хотел снимать кино. Да что там: рвался, болел и грезил. Я писал, распечатывал и рассылал сценарные заявки, совался на пробы, учился на режиссёра, потом на оператора, и – кажется – даже на костюмера. У меня ничего не получилось. Из таких неудачников многие остаются в Голливуде. Их имена можно видеть в длинном списке тех, кто потрудился над фильмом как осветитель, помощник костюмера, старший техник при втором консультанте одного из продюсеров.

Но моего имени даже в титрах не пишут.

Ясно почему: никто не афиширует факт, что киностудии держат у себя нелегальные фермы мозгов.

Есть сто двадцать способов смонтировать фильм. Из них сто девятнадцать будут хороши, а один окажется гениальным. Таким, что зрителя будет не оторвать от экрана. Небольшие изменения темпа, удачное попадание в долю, которое рождает особенно щекочущий испуг или особенно смешную интонацию. И как раз недавно монтировать научились просто блестяще.

Правда в том, что теперь делают это не люди, а нейрофермы. Компьютеры готовят тысячи вариантов монтажа, каждый вариант показывают тысячам мозгов. Считывают с них реакцию. Далее память мозгам стирают, и показывают новый вариант. Затем только остаётся выбрать тот, на который мозги лучше всего реагировали.

Можно, конечно, обучить компьютерную нейросеть. Но лучше взять готовую. Есть «железо», есть «софт». А есть плоть. Wetware. Плоть работает лучше, чем железо и софт вместе взятые. Особенно, если плоти много. У нас её много: тысячи мозгов, объединённых в одну ферму.

Я один из тех, кто обслуживает эту машину.

На этой воображаемой экскурсии по зеленоватой комнате ты бы меня спросил, не жалко ли мне мозги. Потому что все это спрашивают.

Я не знаю. Никто не знает, что они на самом деле чувствуют. Конечно, мы можем замерять реакции. Вот, допустим, в фильме смешной момент – на экране побежали волнистые линии. Страшный момент – снова всплеск показателей, но в другой части спектра. Эти данные петабайтами сливаются на центральный сервер, на них натравливается матстатистика, которая извлекает из нейронного гула полезные данные.

Но осознают ли они то, что смотрят? Быть может, мы имеем дело только с бессознательными процессами? Сопереживают ли они по-настоящему, или мы лишь отслеживаем движение нервных импульсов по проторенным при жизни дорожкам? Есть ли у них всё ещё сознание в принципе?

Я не знаю. Никто не знает. Извлечь мозг из черепа и поместить в питательную жидкость мы сумели. Подключить провода мы тоже сумели. И даже передать по этим проводам звук и изображение. Даже научились измерять восторг, страх, гнев, радость, сочувствие и отвращение. Не научились только возвращать мозг обратно в человека.

Пока не научились.

Мозги лежат на полках и надеются, что скоро вот-вот их вложат обратно в черепа новёхоньких искусственных тел и начнётся у них новая и вечная жизнь. Или не надеются.

Я не знаю, в сознании ли они – в полном смысле этого слова. Но они точно не мертвы. Потому что мёртвые кино не смотрят. Что угодно – загробный мир, свет в конце тоннеля, рай, ад, ангелов с арфами, но не сто двадцать вариантов монтажа очередной голливудской муры.

Так мертвы они или живы? – спросишь ты. Можно ли им сочувствовать? Я не знаю. Я не философ. Я вообще не особо задумывался над этим вопросом, пока однажды один мозг не засбоил.



Его было жалко отключать, потому что это был хороший и новый мозг. Но держать дармоеда тоже нельзя: когда в ответ на обычную романтическую комедию мозг выдаёт зашкаливающие значения по тоске и радости одновременно – это нерабочая ситуация. Я проверил его на паре других фильмов и было сперва обрадовался тому, что он стабилизировался. Но на третьем случайно взятом – мозг снова начал верещать по трём каналам и сильно портить статистику.

А Голливуд же. Спешка, план, все взмыленные. Хорошо прошедший «ферму» фильм приносит в прокате денег больше раз в пятнадцать, чем любая добротная картина. В общем, с мозгами никто не церемонится. Тем более, что поставщики работают хорошо. Свежие актёры, свежие мозги, свежие тела – всего привозят много.

Но я был молод и энергичен. Я хотел быть не просто техником, а хорошим техником. И на свой страх и риск решил копнуть глубже. Копнул. И выяснил, что не зря. Мозг сбоил не хаотично: в его поведении просвечивала закономерность. Я построил графики эмоциональных выплесков и наложил их на текст сценария. И тут уже только слепой бы не заметил, что мозг возбуждается, когда на экране появляется некий актёр.

В целом это штатная реакция: одни актёры нравятся ферме больше, другие меньше. И судьба новичков в Голливуде тоже зависит от успеха у фермы. Однако никогда ещё у нас не было такой странной реакции на одного конкретного актёра – уже в те времена довольно известного.

Не стану называть тебе его имени. Пусть это будет, скажем, Леонардо Дауни Старший.

Итак, я был молод и дотошен. И очень любил кино. Я чувствовал себя причастным, понимаешь? Лучший момент в жизни человека – это когда в зале гаснет свет и начинаются вступительные титры. Я был частью тех, кто творил это волшебство. К тому же тайной его частью. Я был волшебником, владельцем роя магических пчёл. Пастухом, швыряющим своему стаду горсть кадров, которые разлетались как бабочки и взлетали обратно ко мне. Творцом, собирающим кадры в нужном порядке. Я был тем, на чьих плечах стояли таланты нескольких великих режиссёров. Я…

А может, мне просто стало жалко тот мозг.

И я рассказал эту историю Дауни. Просто отвёл его в угол, выбрав момент, когда он жевал энергетический батончик после съёмок. У нас среди техников было в порядке вещей подойти к актёру и попросить автограф.

Я подошёл. Так мол и так, мистер Дауни, люблю ваши фильмы, собираю сувениры, кстати вот какая история с фермой. Ну вы же в курсе, что за фермы такие: ваш близкий родственник спонсирует наше подразделение. Нет, я не намекаю на то, что вы карьерой обязаны родственникам. Я просто хотел рассказать…

Он изобразил на лице вежливое недоумение и дал понять, что хочет от меня избавиться. Я решил, что его не заинтересовал поклонник, живущий у меня в баночке. Но уже на следующий день Леонардо позвонил и назначил встречу у себя в особняке.

Раньше киноактёры никогда не приглашали меня в гости, и когда я убирал телефон в карман, то заметил, что ладонь у меня скользкая от пота. Но поволноваться толком не удалось: меня вскоре вызвал один нервный тип из начальства и в спешке, потому что до конца рабочего дня оставалась только пара часов, выдал мне новый уровень доступа к секретной информации. Я два года этого ждал и даже остался немного разочарован тем, как всё было организовано: постучали клавишами, заставили подписать три бумажки и отправили за дверь. Хоть бы чёрный крест дали поцеловать или кровью капнуть на договор. Но тем не менее.



Уровень C, который был у меня многие годы, предполагает, что ты работаешь с мозгами и знаешь про них только то, что это мозги.

Мой новый уровень B позволяет задавать некоторые вопросы. Например, откуда появился тот или иной мозг. Раньше такие вопросы было задавать запрещено, но версии-то у сотрудников, конечно, были.

Кто-то твердил, что людей попросту убивают. Кто-то уверял, что мозги воруют из больниц. Но большинство склонялось к той хорошо обоснованной догадке, что мозги завещают ферме сами их обладатели. Из числа людей при смерти.

Смирившиеся со смертью завещают себя кремировать. Не совсем смирившиеся выбирают заморозку тела до лучших времён. Самые отчаянные попадают к нам. Такая крионика для тех, кто любит погорячее: зачем без дела лежать в холодильнике, когда можно бесплатно смотреть кино?

Были и другие версии. Крионика, говорили сведующие люди, – это не надёжно. Все знают, что размороженное мясо не такое вкусное, как свежее. Попробуйте испечь две котлеты и сравнить, сразу ощутите разницу. Кто знает, быть может, с мозгом произойдёт то же самое: люди будущего разморозят твои извилины, но хватит тебя только на то, чтобы печь эти самые котлеты, хоть при жизни ты был Стив Джобс.

Однако появилась новая технология, точнее даже набор технологий, которые позволяли остановить старение. Стабилизация генома клеток, удлинение теломер. Я не стал глубоко вникать, потому что у новой технологии, как это всегда бывает, было два существенных недостатка.

Во-первых, это работало, да и по сей день работает только для тканей мозга.

Во-вторых, это дорого.

Есть ещё в-третьих, но можно остановиться на во-вторых. У меня лично таких денег нет. Вообще, мало у кого есть.

Хорошие новости в том, что хранение своего мозга можно отрабатывать этим самым мозгом.

В тот прекрасный день, когда люди изобрели бессмертие, оно оказалось настолько похожим на проституцию и наркоторговлю одновременно, что люди тут же спрятали бессмертие от греха подальше и с глаз долой. Дело в том, что те, кто хотят хранить свой мозг отдельно от увядшего тела, а также ежедневно получать дозу питательных веществ да ещё и редактировать повреждённую ДНК нейронов, вынуждены сдавать в аренду свои, простите, вычислительные мощности.

Эта версия всегда казалась мне самой убедительной. И сегодня выяснилось, что так оно и есть: всё новое и классное сперва достаётся тем, кто готов это оплатить. Либо деньгами, либо телом. Вот у нас на ферме – второе.

При этом никакая этическая комиссия ни при каком законодательном органе не даст одобрения такому бизнесу, пока не убедится, что мозг не страдает, пока живёт у нас. Но убедительных свидетельств этому нет. Поэтому по документам у нас крионика. А может, склад запасных печеней для голливудских актёров. Мне не сообщали. Если ферму накроют – я просто сисадмин.



Это был первый и последний раз, когда я оказался дома у голливудской звезды. Наверное, стоило больше глазеть по сторонам, но в итоге я запомнил только то, что стулья и диваны были завалены мятой одеждой, как будто это был не дом, а один большой гардероб для очень спешащего человека.

Дверь была незаперта. Леонардо нашёлся посреди бардака. Он рассеяно пил апельсиновый сок из винного бокала и почему-то очень обрадовался, когда я вошёл.

– Я навёл справки! Мне рекомендовали вас как самого талантливого нейротехника на Западном побережье. Самого надёжного администратора фермы, гуру программирования, знатока нейросетей и человека, который спас от провала проекты самого Кёртиса!

Мне захотелось спрятаться под диван от смущения.

– А я, знаете, – продолжил Леонардо, – на днях пытался взбить коктейль блендером, но с техникой я… в общем, блендер от меня ушёл быстрее, чем первая жена. И кажется, производитель вчинит мне иск за жестокое обращение с продукцией.

Я рассмеялся, и неловкость прошла.

Леонардо налил мне вина и попытался завести разговор о футболе (ничего не вышло), потом об автомобилях (вышло неловко), а затем спросил, какое вино мне больше всего нравится.

– Эээ… Шираз… – ответил я, – кажется, Шираз.

Леонардо спрятал усмешку, и пробормотал под нос «Да хрен с ним». Поставил бокал прямо на пол, открыл ящик письменного стола и достал фотографию.

У него был младший брат. Когда тому было двадцать четыре, он – как и многие в именитой семье – начинал карьеру в Голливуде, но неизлечимо заболел. И захотел после смерти на ферму.

Леонардо клял тех, кто подкинул ему эту идею. Потому что никак не мог предположить, что мысль провести целую вечность в банке на полке, отсматривая полуготовые фильмы, покажется хоть кому-то привлекательной. Были варианты устроиться в элитный, как он называется, пансионат, где мозги не нагружают фильмами, а просто не дают им заскучать специальными развлекательными программами. Но молодой человек решил, что раз у него есть шанс послужить киноискусству, то он должен его использовать. Он верил, что у него хороший вкус. И раз на ферме вкус каждого мозга принимается во внимание, то о лучшем и мечтать не стоит. Тебя кормят, поят и позволяют тебе кривить нос! Считай, карьера честного и бескомпромиссного критика.

Наверное, он просто дурачился от отчаяния. А может, и нет. Факт в том, что в один прекрасный день он исчез. Видимо, чтобы ему не успели помешать.

Леонардо показал мне его фотографию. И жалобно, с надеждой посмотрел на меня. Можно подумать, я мог узнать его брата среди моих подопечных! Все мозги похожи друг на друга. И ни один из мозгов не был похож на элегантного юношу на фотографии.

Но скорее всего Дауни был прав.

Мозг узнавал брата и невольно заходился в радости и тоске.



Как ты знаешь, Леонардо Дауни Старший сделал очень мощную карьеру. У него были деньги и влияние. Часть этих денег он потратил на то, чтобы тот мозг отключили от общей фермы. Теперь ему ставили только те фильмы, которые исчезнувший брат Леонардо любил при жизни. Фильмы мозгу очень нравились.

Ещё мне поручили взять образец глиальных клеток этого мозга. Наверное, для анализа ДНК. Результаты мне никто не сообщал. Да и я не назвал бы себя доверенным лицом этого актёра. Мы практически не общались.

И мне нравилась моя работа. Теперь у меня был секретный подопечный (это по просьбе Дауни мне повысили доступ). А я был хранителем семейной тайны. И на этом мой рассказ подходил бы к концу, но как-то раз, спустя несколько дней после встречи с Дауни Старшим, я проснулся посреди ночи.

Стараясь не топать, чтобы не разбудить соседа по квартире, я прокрался на кухню, включил ноутбук и надел наушники. Сам не понимая, что ищу, я стал просматривать фильм за фильмом. В одном из них совсем молодой Леонардо играл пианиста, который, сидя за фортепиано, позволял пальцам беспорядочно бегать, пока не рождалась мелодия. Так и я сидел в тихой кухне, позволяя своей тревоге управлять пальцами, пока не набрёл на эпизод из триллера «Игры Манхеттена».

Персонаж, которого играет Леонардо, элегантным жестом допивает вино, ставит бокал на пол, говорит какую-то банальщину вроде «Ты хотела знать, как умирает любовь? Вот так» и начинает душить девушку. Крупный план ботинка, ступающего на бокал. Хруст бокала. Хруст какой-то косточки в теле бедной девушки. Безвольно обвисает рука. Конец эпизода. Показывают крыши Нью-Йорка.

Я пересмотрел эпизод. Потом ещё раз и ещё раз. Потом отправился в поисковые системы.

Кухня постепенно наполнялась розовым светом, грузовик утренней почты прошуршал мимо дома, а я всё топтал клавиши.

Сонный сосед пришёл делать кофе, я улыбнулся ему и закрыл ноутбук.

– Что там у тебя? – спросил он.

– Да так, ничего, – ответил я.

И действительно, ничего. Что я знаю о Леонардо Дауни Старшем? Ничего. Какие есть у меня основания верить его истории о брате? Никаких. Какие у меня есть основания требовать у него доказательств? Никаких. Есть только смутная тревога.

Быть может, это вовсе не мозг его брата?

А чей тогда?

Быть может этот мозг знает что-то об актёре. Что-то опасное?

Так, запив тревогу утренним кофе, я пошёл на работу. День шёл своим чередом, а тревога нарастала. Я ходил вдоль полок с банками, которые помигивали мне светодиодами, и невольно косился на тот самый мозг. Как будто он мог мне что-то ответить. Я даже взобрался на стремянку, вытер пыль с банки и всмотрелся в зелёное стекло, как будто под ним мог быть написан ответ.

Но только больше встревожился.

Знаешь, чем отличается тревога от страха? Боимся мы чего-то настоящего. Скажем, тигра, прыгнувшего из-за куста. А тревога направлена в будущее, в неизвестность. Её отец – неопределённость, а мать – наше воображение. Как справиться с тревогой? Надо превратить её в страх. Во что-то конкретное.

Так я и сделал. Заперся в своей комнате и стал распечатывать фотографии Леонардо Дауни Старшего, сделанные папарацци, и развешивать их на пробковой доске в хронологическом порядке.

Сплетни я тоже читал, но пропускал мимо ушей. Мне казалось, что фотографии скажут гораздо больше. Люблю это странное выражение лица человека, который не знает, что его фотографируют. Он тащит пакет из супермаркета, щурится от калифорнийского солнца и похож весь на выключенную лампочку.

Другое дело фотографии с ковровых дорожек. Там Леонардо – весь обаяние. Хорошо сидящий костюм, подобранный со вкусом галстук и прекрасная спутница. Я взял пять маркеров разного цвета и отметил на календаре периоды, в которые Леонардо появлялся на публике с разными спутницами. Потом навёл справки на Джулиану, Хлою, Оди, Кейт и ещё одну Джулиану. Три актрисы и одна подружка по старшей школе. Про Хлою ничего не было известно.

На ней я и застрял. Белобрысая девушка с короткой стрижкой и чуточку детским лицом. Ямочки на щеках. Ничего особенного, подумал я. Но что-то в ней есть, подумал я минутой позже. Сверился с жёлтой прессой: семь репортёров подтверждали, что в ней нет ничего особенного. Четырнадцать соглашались, что в ней что-то есть.

Один репортёр утверждал, что она из Техаса, но это была лишь легенда, чтобы никто не узнал, что она из Иллинойса, хотя все были в курсе, что она родилась во Флориде. Другой говорил, что это далёкая родственница Леонардо, и тот, якобы опасаясь скандала, твердит, что она знакомая по колледжу.

Последняя фотография, на которой они улыбаются репортёрам, датирована 25-м октября позапрошлого года. 28 октября того года к особняку Лео выезжал наряд полиции. Полиция это объяснила ложным вызовом.

Я распечатал заметку и приколол рядом с последней фотографией Хлои. В момент, когда кнопка воткнулась в доску, последняя капелька тревоги превратилась в страх.

Вот ещё одна версия, объясняющая и те противоречивые эмоции, которые испытывал мозг при виде Леонардо, и странный выезд полиции и внезапное исчезновение девушки. Это был мозг любовницы Леонардо. Которую он убил. Свидетельств у меня не было, но складывалось всё очень убедительно.

Я чувствовал себя, как человек, случайно набравший полный рот обжигающего кофе. Терпеть это было невозможно, выплёвывать кофе на руки и рубашку было опасно, а прилюдно – ещё и стыдно. Я метался в поисках раковины.

Раковиной стал Ви.



Кто такой Ви? Ви всегда носил гавайскую рубашку и всегда был чуточку обдолбан. При этом никто никогда не видел, чтобы он что-то курил. Наверное, он просто был таким от природы. Ви работал литагентом для начинающих сценаристов, наркодилером для начинающих актёров и сутенёром для начинающих проституток.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pavel-gubarev-19727253/depressiya-roboty-i-odin-velosiped-2/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения